«Лавочка Даля» Олег Рябов, член Союза писателей России

Я забыл про неё. И вот недавно, проходя по Ковалихинскому скверику, я снова её заметил. Она стояла в стороне от аллеи, закрытая большим густым кустом сирени. Она глубоко вросла в землю своими чугунными ножками, и сидушка её была разбита – ей нельзя было пользоваться. Я свернул с дорожки, подошёл к ней и попытался сесть на неё, точнее как-то неудобно притулиться – получилось не очень уютно, но то, что это была та скамейка, я почувствовал.

Теперь я напряжённо, почти надсадно, пытаюсь вспомнить – откуда, от кого я впервые услышал, узнал об этой лавочке, потому что, о её существовании, мне кажется, я знал всегда. Ну, конечно, не всегда. О «лавочке Даля» мне рассказывал поэт Адрианов. Он был Поэтом не по формальным признакам, а по более глубоким, каким-то типологическим.

Так вот – Поэта я несколько раз встречал сидящим на лавочке или в этом районе, даже не районе, а ближе – на расстоянии недокуренной сигареты от дома, где когда-то жил Владимир Иванович. Это были: или скамейка в скверике Союза писателей, что почти напротив, или беседка в «психушке» на Больничной, или пенёк большой спиленной липы во дворе, где когда-то жил Мельников-Печёрский. Каждый раз Поэт объяснял мне, что он сидит на лавочке Даля, и каждый раз после такого «сидения» у него бывает творческий подъём, который может длиться и месяц, и больше.

В те времена я попускал слова Поэта мимо ушей. Это позднее открылось для меня, что Поэт хотел сказать мне что-то важное.

+ + +

Был один, довольно продолжительный период в истории нашего зашоренного и глубоко провинциального города, когда к нам стал приезжать Слава, гениальный и опальный виолончелист. Никакого панибратства, он просто требовал, настоятельно требовал, чтобы друзья звали его именно так. Он так часто стал к нам приезжать и на такое продолжительное время каждый раз, что горожане стали считать его уже своим. Я в то время работал инженером в исследовательском институте, и мои друзья изредка звонили мне с просьбой, чтобы я поездил со Славой по адресам, то есть свозил его к каким-нибудь старушкам, у которых тот мог купить что-нибудь из старья, а его интересовали фарфоровые статуэтки, шкатулки, вазочки и прочий мусор ушедшей эпохи. Мне иногда казалось, что его даже просто интересуют сами эти удивительные старушки, с которыми он чудно общался и получал от этого очевидный энергетический заряд.

Было интересно присутствовать при этих знакомствах, встречах и разговорах, когда Слава вёл себя, как восторженный мальчишка, чем выгодно отличался от своего конкурента тех лет диктора телевидения Балашова. Тот, вырастив на своей плешине искусственные или чужие волосы, тоже любил ездить по старушкам и покупать всякий старинный хлам, но вёл себя всегда, как столичный барин, не допуская панибратства и не снимая галош в прихожей.

Слава всегда звонил моему начальству и, представившись народным артистом, заикаясь, просил отпустить меня на полдня. Начальство меня отпускало. Мы ехали к Приклонским, Алелековым, Штефко или Рождественским и прочим старым нижегородкам, адресов которых я знал массу, благо мои бабушки были живы и были вхожи в этот специфический узкий круг старой интеллигенции.

Слава был всегда безупречно галантен с этими старыми аристократками и, не смотря на свой внешне богемный вид, был всегда радушно принимаем. А он никогда не являлся в незваные гости без маленького презента или «комплемента», как он это называл и вручал хозяйке или баночку икры, или пачку чая, или просто скромный букетик. Он всегда безумно смущался, начиная свой разговор, и напоминал мне чем-то студента-троечника. Ездили мы с ним обычно на «фольксвагене-жуке» очень тесном, о чем я ему беспардонно докладывал. Но однажды он приехал к нам в город в каком-то огромном сарае на колёсах, охотничьем «ленд-ровере», предназначенном для африканских сафари и которым пользовался по-моему ещё «папа-Хэм». Он мне тоже не понравился: очень трясло. Я об этом сообщил Славе, на что он мне ответил, что учтёт.

Таким образом мы забрели однажды с великим маэстро к Давыдовой, пожилой артистке драмтеатра, естественно – по предварительной договоренности. Она проживала в просторной, высоченной комнате, старинного купеческого доходного дома на Свердловке. Пока Слава расшаркивался, целовал ручки своими мокрыми губами и вручал букетик поздних пестреньких астр даме, я с любопытством разглядывал книжный шкаф внушительных размеров, аккуратно заставленный огромными книгами, просто фолиантами. Среди знакомых мне многотомных историй искусств я разглядел несколько довольно редких изданий: Бенуа «Царское село», Готтенрот «Внешний вид народов», Худеков четырёхтомная «История танца». Но особое моё внимание привлекли одиннадцать томов «Истории Нижегородского драгунского полка». Я стоял, открыв рот, и размышлял: как их заполучить? Это моё интимное занятие прервали хозяйка и Слава, к рукам которого уже прилип его новый вожделенный трофей: тарелка с портретом Троцкого.

— Что, молодой человек, интересуетесь историей Нижегородского полка? В нём ведь служили и Мартынов (улица Мартыновская названа именем его родного отца) и его жертва, Михаил Юрьевич Лермонтов, великий русский поэт.

— А наш молодой человек и сам поэт, — радостно и чуть пританцовывая, обнимая меня за плечи, заявил Слава, — Он читал мне свои стихи, пока мы с ним добирались до Вас на машине. И это было не дурно.

— Ах, как это мило, — вскинув ладошки и, прихлопнув ими, искусственно пролепетала старая артистка. – Мой муж был известным художником. Его фамилия – Иванов. У него было много друзей, а среди них были и великие поэты. Например — Фёдор Богородский: он и засуженный деятель был, и поэт, и художник, и комисар. Знаете такого?

— Нет! – ответил я честно и угрюмо.

— А зря! Он жил на Больничной, в доме, на месте которого построили этот страшный универсам. Большой красивый деревянный дом, весь увитый диким виноградом. Вы должны его помнить, молодой человек. На шести резных столбах — огромная веранда. Мы там когда-то пили чай. Ну, и ещё: на этой веранде жил поэт Хлебников, когда приезжал к нам в город.

— Какой Хлебников? – оторопел я.

— Тот самый Хлебников – Велимир. А сейчас я Вам скажу большую тайну. Хотя вы про неё конечно забудете. Хлебников приезжал к нам, в наш город, чтобы найти новые слова.

— А, как он их искал? — с юношеской беспардонностью перебил я артистку.

— Много лет назад довольно продолжительное время в нашем городе жил Владимир Иванович Даль. Его называли и пастухом слов, и ловцом слов, поговаривали, что Пушкин, умирая, подарил ему свой перстень с изумрудом, эдакий талисман, с которым весь пушкинский словарный запас перешёл к Далю. Но это всё – сплетни. Хотя и то, что я вам сейчас расскажу тоже – не факт. Но поговаривали, что рядом с домом Даля была скамейка, на которой он любил сидеть. Немножко посидит и уходит к себе в кабинет писать. Я не знаю, как называются по — научному такие места, где происходят изменения, которые предвидеть нельзя.

— Это – точка бифуркации, — решил блеснуть я своей эрудицией.

— Не знаю. Но только – и Леонид Граве, который жил в соседнем с Далем доме, пользовался этой скамеечкой, и Алексей Максимович Горький поселился в доме Киршбаумов, чтобы быть поближе к ней, и поэт Хлебников каждый день туда хаживал. Благо – тут два шага до скамеечки Даля было. Не знаю – наверное, он её нашел. Или лавочку, или точку бифуркации. Только, видимо лишнего он на ней посидел – с ума сошёл. Так ведь и Владимир-то Иванович Даль на старости лет оккультизмом и магией занялся.

Мы со Славой уходили от артистки, каждый думая о своём.

+ + +

Мне вспомнилось, как в первые студенческие годы сосед мой по дому, старший товарищ, Толик Вяльцев пригласил меня в гости на день рождения к своей тётке.

— Пойдём со мной, а то там одни старухи будут, а мне – скучно. Букет цветов подарим, вина выпьем, ты стихи им почитаешь.

Мы сидели на просторной тёплой веранде, густо обвитой диким виноградом. Заходящее солнце пробивалось сквозь его резные листья. Под нами цвели георгины. Пили чай, вино, я читал дурацкие юношеские плохие стихи. Если бы я тогда знал, что на этой веранде когда-то спал на тюфяке или на диванчике великий Хлебников, Командор, Председатель Земного Шара. А чтобы изменилось? Что – я бы не стал читать стихи? Или — не стал бы пить вино? Нет! Всё было бы так же!

Я шел из гостей один, пьяненький и восторженный, совсем не мечтая побыстрее добраться домой. Я любил свой город и любил по нему гулять. Я даже любил просто посидеть один на улице на пеньке, или на чужом крыльце, или на незнакомой скамейке, чтобы помечтать. Я помню, как уселся в скверике прямо под окнами вытрезвителя на какую-то лавку и закурил.

«Нижний – нежный, Волге нужный!» — услышал я откуда-то с высоты незнакомый, но приятный голос.

Теперь я знаю – чей это был голос.